ДМИТРИЙ ГОРБАЧЕВ

АТРИБУТИРОВАНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИСКУССТВА

Автор: Галина КЛЮЧКОВСКАЯ
Газета "Зеркало недели" № 10 (639) 17 — 23 марта 2007
http://www.zerkalo-nedeli.com/3000/3680/56108/

Беседа с искусствоведом и культурологом, профессором Дмитрием ГОРБАЧЕВЫМ не предполагала в связи с фигурой Тараса Шевченко «датского» ракурса. Хотя и диалог почти совпал со днями памяти поэта, и сам Дмитрий Емельянович — давний исследователь жизни и творчества Тараса Григорьевича. Вопросов почти не было — они в данном случае излишни. «Вы меня останавливайте, ведь я сорок лет изучаю Шевченко и сорок лет могу о нем рассказывать — без конца…» Собственно говоря, останавливать искусствоведа не очень­то и хотелось: в интервью «ЗН» г­н Горбачев рассуждал о футуристических предвидениях в творчестве поэта; о его непростых отношениях с народниками; о формировании в русскоязычной среде; а также о сегодняшней, зачастую примитивной, трактовке творчества Шевченко…

«Модернисты ХХ века почитали Шевченко как своего предшественника»

— Я для себя Шевченко открыл случайно. В школе прочел невнимательно, как это всегда бывает. Нам заученно сказали, что он «любил-народ-ненавидел-господ». А для нашего поколения это уже было не актуально: любил — и на здоровье...

Потом, когда я начал работать в музее, мне заказали статью к юбилею Шевченко для журнала «Життя і праця» на тему «Шевченко — художник» (к тому времени я уже и лекции на эту тему читал, и экскурсии водил). Ну, думаю, дай-ка я прочитаю «Кобзаря», а что если найду там какие-то интересные «зацепки» для своей статьи. И вот тогда — а мне уже было двадцать три или, может, даже больше лет — я впервые — по-настоящему! — начал читать Шевченко. К тому времени я очень увлекался авангардистской литературой ХХ века. Так вот, читаю и открываю для себя то, на что никогда не обращал внимания. Замечаю, как много у Шевченко общего с Бурлюком, Маяковским, Пабло Нерудой. И ни у кого из поэтов XIX века, кроме, быть может, Бодлера и Рэмбо, я не видел таких опережающих свое время признаков, — только у Шевченко. Я поражен. А потом выяснилось, что так же в свое время, когда внимательно прочли Шевченко, были поражены российские и украинские футуристы.

— Фонетикой в его поэзии. У него во многих произведениях магия звуков иногда важнее содержания. Именно так считали и футуристы.

В некоторых произведениях Шевченко прибегает к дадаизму (использованию в поэзии канцеляризмов, цитированию документов). Этот прием со временем использовали именно футуристы — в XIX веке этим почти никто не занимался. А Шевченко в своих произведениях цитирует: в «Еретике» папскую буллу, в стихотворении «Холодный Яр» — научный трактат историка А.Скальковского, с которым он не соглашается. Тот пишет: «Гайдамаки не воины — Разбойники, воры. Пятно в нашей истории...» Шевченко в ответ: «Брешеш, людоморе! За святую правду-волю Розбойник не стане (...)» Жестокости тогда, конечно, хватало, но для Шевченко это была прежде всего идейная борьба. Такое цитирование — бесспорно, модернистский прием. Футуристы — Хлебников, Маяковский, Бурлюк, Крученых и Гнедов — очень ценили Шевченко как своего предшественника, единственного из всех славянских поэтов. Из западных своими предшественниками они считали Бодлера, Рэмбо. Они говорили: нас не стимулируют ни Достоевский, ни Пушкин. (Помните их лозунг — «Сбросим Пушкина с парохода современности!»? Не потому, что не признавали, а потому, что не резонировало). Гнедов написал когда-то в ответ на строку Шевченко «І гич не до речі»: «Коли за гич будин цікавче Тарас Шерченко будяче скавче». Ерунда, но какая фонетика!

— Я написал пространную статью «Авангард и Шевченко» для Шевченковской энциклопедии. Полгода над ней работал — для меня это было настоящее наслаждение. Но, к сожалению, статья не вошла в энциклопедию — со временем я узнал, шевченковеды—составители энциклопедии были ею недовольны. Одна дама сказала: я, мол, сорок лет занимаюсь Шевченко и такого не допущу. А почему кому-то другому, кто тоже, кстати, сорок лет занимается Шевченко, не дать высказаться? Ведь различные взгляды — это любопытно.

— Наверное, не доросли. Некоторые шевченковеды говорят: мы боимся выводить Шевченко на фон мировой культуры, а что если там он потускнеет? Так действительно бывает, когда гении местного уровня становятся менее заметны в мировом масштабе. Это когда наша любимая дворовая команда вдруг поехала на чемпионат мира. Но Шевченко легко выдерживает такое «испытание мировым масштабом» — и как поэт, и как прозаик. Даже больше: мировой фон для него выгоден, ведь на нем Шевченко становится особенно выразительным — как поэт, как мастер так называемой инвективы. Здесь он идет от Библии, от Псалмов Давидовых, и тут с ним никто не может сравниться. И в этом очень явственно проявляется его пророческий дар.

— Шевченко был блестяще образованным и феноменально эрудированным человеком. Императорская Академия искусств, Императорская библиотека (сейчас Салтыкова-Щедрина) — какая уж тут «доморощенность»!..

В повести «Художник», которую он писал — заметьте! — в ссылке, где не имел доступа к энциклопедиям, Шевченко упоминает — с подробностями и глубоким анализом творчества — имена десятков европейских художников!

Кроме того, он излагает множество любопытных фактов, что свидетельствует о глубоких и основательных познаниях в различных отраслях. Например, об Астрахани он написал: «перевалочный хлебный пункт, волжский Новый Орлеан». Читая в Гарвардском университете лекцию о Шевченко, я спросил у присутствующих, что представлял собой Новый Орлеан в XIX веке. Никто не вспомнил, что это был хлебный перевалочный пункт. А в России тогда об этом вообще мало кто знал. Я также спросил в Гарварде, знает ли кто-то, откуда, из какого края в римский Колизей привозили песок? Никто не знает. А Шевченко знал — он писал в «Неофитах» о лидийском песке. А «чи діждемося Вашингтона з новим і праведним законом?» Для того чтобы это написать, нужно было хорошо знать мировую историю. Явления украинской и российской реальности он трактовал в мировом контексте. О Стеньке Разине написал — «волжский барон». Как историк я понимаю, какая это блестящая и точная классификация!

Шевченко, кстати, был большим ценителем оперы. Он писал, что любит даже тот момент, когда музыканты настраивают инструменты перед представлением, это напоминает ему море. У музыкантов это называется «дурдом», а вот он любил слушать даже эти диссонансы.

Для Шевченко культура, наряду с религией, была психологическим спасением. Он считал, что только эстетическое начало, только культура может стать спасением для человека. Поэтому, кстати, Шевченко не воспринял народников, которые именно тогда становились популярными. Народники считали, что эстетика выдумана аристократами, а народу — не до «красивостей». Хотя практика свидетельствует о противоположном — в крестьянском искусстве такая ошеломляющая эстетическая система, что постижение законов гармонии нужно начинать именно с нее. Когда я впервые зашел в крестьянскую хату, то понял: за внешней простотой кроется система и большая традиция — все целесообразно, эстетично: там скамья, там — красный угол, стол... Я не понимал этого, но ощущал. То, что сейчас принято считать сельской безвкусицей, на самом деле в село привнесено городом, где безвкусицы намного больше.

Так вот народники считали, что нужно радеть за народ, а не «потреблять» прекрасное. Шевченко же, наоборот, считал, что для человека, оказавшегося в беде, такое отношение губительно, ведь только восприятие прекрасного может уравновесить психику.

Когда он находился в ссылке, то спасался религией и культурой «Блукав собі, молився Богу… І згадував літа лихії, Погані, давнії літа, Тойді повісили Христа, Й тепер не втік би син Марії!» В тяжкие минуты мысленно обращался туда, где нет места рефлексиям и депрессии.

У Шевченко есть уникальная серия рисунков под очень удачным названием — «Сюита одиночества» — с изображениями отшельников Диогена, Робинзона Крузо и других. И, размышляя об их судьбе, он сравнивает себя с ними, ведь тоже оказался вне социума. Но ведь они выжили! И даже имели от одиночества определенные преимущества: могли читать вволю и отдаваться процессу созерцания мира.

«Народники сделали из Шевченко «плаксивого старикашку»

— А образ Шевченко — угрюмого пророка — впервые был навязан народниками?

— Народники, по выражению украинских футуристов, которые Шевченко весьма почитали, сделали из него, человека блестяще образованного и ироничного, «плаксивого старикашку». А он не был ни плаксивым, ни старикашкой, поскольку, во-первых, это не плаксивость — это плачи, уровня пророка Иеремии, а во-вторых, он был художником далеко не только трагического мировосприятия, ведь как кобзарь должен был уметь и расстроить, и развеселить, что и делал безупречно! По жизни был блестяще остроумным, мгновенно реагировал в ситуациях, когда можно было сыронизировать. Например, во время ссылки произошел показательный случай: жена одного из офицеров, кокетничая с Шевченко, сказала ему: «Тарас Григорьевич, в вас трудно было бы влюбиться!..» На что Шевченко сразу сымпровизировал: «Дунул ветер посильней — полюбился ей Авдей, дунет ветер еще раз — и полюбится Тарас!» — намекая на легкомысленность и непостоянство как чувства, так и женской природы.

В экспедиции от отрастил бороду, ведь там не было условий для регулярного бритья. Кто-то ему сказал, что он стал похож на старообрядца. И Шевченко начал подыгрывать этому образу — вел себя соответственно, говорил, как старообрядец, ведь блестяще владел старославянским. Все смеялись.

В его поэзии, в его дневнике (который он, кстати, назвал не «дневник» по-русски, и не «діаріуш» по-украински, а «журнал» — на французский манер) очень много иронии.

Однажды, когда Шевченко после ссылки приехал в Петербург, его пригласила в гости княгиня Толстая, опекавшая Тараса Григорьевича. И вот он описывает, как пришел туда с Семеном Гулаком-Артемовским, «и во время обеда произносились либеральные речи в честь моего невольного долготерпения. Я был польщен тем, как обо мне говорили. Семен [Гулак-Артемовский] заметил, что все аристократы, собравшиеся за столом, были худы, зелены, тощи, кроме несчастного изгнанника, то есть меня». Какой уж тут «плаксивый старикашка»! Блестяще ироничный, утонченный человек.

Это стереотипное восприятие Шевченко как певца, «любившего народ и ненавидевшего господ», широко бытующее по сей день, — очень однобоко. Шевченко, кстати, имел слугу и, в определенной степени, сам был барином: ведь когда ему присвоили звание академика гравюры, он автоматически становился дворянином, просто формальности оформить не успели — Шевченко ушел из жизни. Кстати, он сам писал: «Якщо по правді вам сказать, то дуже вже мені й самому набридли тії мужики, та паничі, та покритки, — хотілося б зогнать оскому на коронованих главах…» Конечно, он имеет в виду своих персонажей, но речь идет о том, насколько широко сам поэт воспринимает реальность, не зацикливаясь даже на вещах, которые в его мировоззрении занимают важное место.

— В этих строках ощущается самоирония...

— Да, ведь он не желает ни внутренне, ни внешне сливаться с образом идейного борца за народ. Ему тесно в каких бы то ни было рамках. Вспоминаю, искреннее изумление шевченковедов, когда я процитировал им этот отрывок. Реакция была крайне категоричной «Не может быть!», ведь Шевченко — народолюбец, этот штамп до сих пор актуален.

— Но разве шевченковеды не видели ранее этого текста?

— А этот текст, по Фрейду, вытесняется сознанием, отказывающимся воспринимать парадоксальность поэта. Сегодня он говорит: «Чорніші чорної землі блукають люди…», а завтра — «І світ Божий як Великдень. І люди як люди…» Как для любого творческого человека, для Шевченко мир непостоянен, к тому же он был психологом уровня Достоевского.

Мы сами компрометируем Шевченко тем, что так примитивно его трактуем.

Однажды слышал интервью по телевидению одной дамы-шевченковеда. Молодой журналист ее спросил: «Можете ли вы сказать что-то новое о Шевченко?» — имея в виду какое-то новое прочтение жизни и творчества. На что дама ответила: «Да. Шевченко любил Украину». Свежо, нечего сказать!..

Шевченко Украину не просто любил — он ее глубоко знал и много изучал, в частности как этнограф и искусствовед.

Кстати, он, едва ли не единственный в XIX веке, писал об архитектуре как о чем-то живом. Однажды написал об образце допетровской русской архитектуры (он как славянофил любил именно допетровскую эпоху), а именно о пятикупольной церкви: церковные купола «підносяться вгору і славлять Творця». В другом месте пишет о церкви в Переяславе, построенной Мазепой (она, кстати, по-прежнему там стоит): «Полувизантийщина, полурококо». А церковь эта как раз в преддверии рококо и строилась. Этот стиль к тому времени еще окончательно не сформировался и в архитектуре церкви едва угадывался. Шевченко же это не только видит, но и формулирует. Вот за что его нужно славить. Его, конечно, славят, но...

— Знаете, мой внук, когда еще был совсем маленьким, везде видел памятники Шевченко и сделал для себя вывод, что любой памятник — это памятник Шевченко. Видим памятник Хмельницкому, спрашиваю его: «Кто это?» — «Шевченко». Видим памятник Ленину. «Кто это?» — «Шевченко». На улице Леси Украинки стоит ее памятник. Спрашиваю: «А это кто?» — «Шевченко». Говорю: «Да как же может быть Шевченко, если это женщина!..»

— Безусловно. А потом пишут, дескать, что это у Шевченко за патологии: мать душит ребенка, отец насилует дочь или убивает сыновей? Может, у него у самого патология? Для того чтобы глубоко понимать поэта, нужно учитывать культурный контекст того времени. В литературоведении есть такое понятие, как «категории романтической культуры». Романтики ужаснулись, когда увидели, на что способен человек. Раньше же о человеке говорили — «человек добр». И Шевченко пишет: «Де ж ті люде, де ж ті добрі, Що серце збиралось З ними жити, їх любити? Пропали, пропали!» Гитлер сжег в печах шесть миллионов, Сталин в течение нескольких месяцев только одних украинцев уморил голодом несколько миллионов. Это же в голове не укладывается! Романтическая культура описывала крайние случаи человеческого вырождения, порой искусственно гиперболизируя. Но наиболее сильно это прозвучало именно у Шевченко:

— Именно. И особенно рельефно это звучит на фоне уверений, что «человек добр». Возможно, этих ужасов в XIX веке и не было так уж много, но их сознательно усугубляют. Когда пришли татаромонголы, летописец написал: «миллион народа пришло», хотя на самом деле пришло четыре тысячи, которые просто все испепелили.

— Да — и в быту, и в творчестве, в частности в прозе. Что и неудивительно, ведь интеллектуально он формировался в русскоязычной культурной среде Петербурга.

Впрочем, это ни в коей мере не умаляет его значения как украинского гения. Для Украины Шевченко — спасение. Никогда украинец не забудет свой язык, если будет читать «Кобзарь», ведь это кладезь идей и неимоверной силы выплеск сущностных для украинца переживаний, что — самое главное.

А какая проза у Шевченко!.. Но у нас ею пренебрегают, потому что русскоязычная — «невдобно якось». А русские, в свою очередь, говорят: ну, это же ваше — мы не вмешиваемся. В результате Шевченко — «бесхозный».

— Нет. Мы все-таки принадлежали к одной империи. Да и ментально русские для украинцев не были чужими. Они «другие, но свои». Попадая в Москву, украинец не чувствовал себя иностранцем, хотя все, и Шевченко в том числе, прекрасно понимали, что «Украина — не Россия». Когда Шевченко восторженно пишет о Лермонтове, которого он обожал, то говорит: «Наш поэт!»

Мы делаем большую ошибку, «не замечая» его русскоязычных прозаических произведений, потому что тем самым обедняем не только нашу, но и мировую культуру.

В конце концов, если придерживаться этой странной логики, то Шевченко нужно считать украинско-русско-казахским художником, ведь он первым начал профессионально изображать казахские пейзажи и делал это безупречно. У него есть акварели европейского уровня. Есть работы, надолго опередившие свое время.

— Думаю, что Шевченко-поэт, а также Шевченко-прозаик, — в целом превосходят Шевченко-художника. Но если выделить из около тысячи его художественных работ примерно два десятка, то это будут шедевры европейского уровня. Например, таким шедевром, выполненным в стиле бидермайер, который никоим образом не проигрывает европейской живописи, является портрет жены коменданта Усковой с девочкой Наташей. Еще одна чрезвычайно сильная работа, которую длительное время «стеснялись» публиковать — «Распятие», где мы видим не просто сюжет, а столкновение мировой тьмы и света.

В свою очередь есть работы не столь сильные в художественном плане. Возьмите офорт Шевченко «Дары в Чигирине». Сидят три посла — русский, польский и турецкий — во дворце Богдана Хмельницкого с дарами, ждут пока он к ним выйдет. Когда эту работу описывают как вещь высокохудожественную, я не могу с этим согласиться: она вялая, но, с другой стороны — интересна как реконструкция исторического сюжета. В этой же серии имеется офорт «Судня рада», которым Шевченко хотел противопоставить публичный народный суд бюрократическому. На картине где-то в тени, за углом, виднеется чиновник-пиявка, который улаживает какие-то свои темные делишки, беря взятку. Но визуально это противопоставление светлого и темного не срабатывает — маловато активности. Со временем он научился художественно подчеркивать такие смысловые контрасты.

Впрочем, по сей день шевченковедением у нас, к сожалению, занимаются представители «подхалимского искусствоведения».

— Что бы ни сделал Шевченко, они говорят: «Гениально!» Тем самым компрометируя его. Ведь не все работы одинаково сильны с художественной точки зрения. Это, кстати, проблема всей украинской культуры. Скажем, у Тычины имеется сорок томов, но из них лишь примерно два десятка произведений принесли ему славу поэта мирового уровня. Но если вы прочтете все сорок томов, то, скорее всего, будете разочарованы, так как эти выдающиеся произведения просто «растворятся» в остальных.

Однажды приехал московский фотограф с заданием от своей редакции, готовившей материал к Шевченковскому юбилею, и фотографирует его ранние, не очень сильные в художественном плане вещи. Да и говорит, ну что же вы, мол, украинцы, все «гениально, гениально», мы же знаем гениев — Гойю, Делакруа... А я ему отвечаю — пойдемте-ка чуть дальше, и показываю несколько акварелей Шевченко. Одна из них — «Закат на Каратау», нарисованная во время геологической экспедиции. Он был поражен, говорит: «Это же сильнее, чем волошинские акварели!» У Волошина есть акварель «Закат на Карадаге», а у Шевченко на акварели только закат солнца и — камень, как в третий день Сотворения мира, когда еще нет ни животных, ни растений, а только камни...

Затем подвожу его к картине 1859 года «Натюрморт», на которой изображена женская статуэтка со спины, а на стене, в невыразительном интерьере, по которому и не понять, где заканчивается интерьер комнаты, а где начинается открытое пространство, почти в воздухе висят часы... без стрелок, как это спустя сто лет повторилось в кинокартине Ингмара Бергмана «Земляничная поляна». И самое главное — это статуэтка, которая изображена как ЖИВОЕ тело! Ты в первый раз смотришь и уверен, что перед тобой — живая натура, а потом присматриваешься и видишь, что это статуэтка на постаменте. Это же чистый сюрреализм! А когда в мировом искусстве появился сюрреализм?

На то, что, в частности, эта работа Шевченко — пример сюрреализма в середине XIX века, первой обратила внимание Валентина Маркадэ, французский искусствовед, автор книги «История украинского искусства».

Когда же я поделился своими соображениями с искусствоведами-традиционалистами, то первая реакция была крайне враждебной: «Не приобщайте Шевченко к этому авангардизму!.. Шевченко ничего общего с модернизмом не имеет!..» и т.д. Я им говорю, что это — видение французского искусствоведа... Да куда там — никто и слушать не хотел. То, что не укладывается в уже сформировавшуюся концепцию, просто проходит мимо сознания.

— Да, завершенные работы преимущественно представляют академические жанры. А вот в работах эскизного характера у него почти повсюду доминирует абстрактная форма: ему важно, как идет линия, какая вибрация, какие пятна, а сюжет как таковой — второстепенен и зачастую вообще не просматривается. А это, по словам В.Маркадэ, преддверие абстракционизма. По ее мнению, Шевченко-художник — это украинский Пикассо XIX века. У Шевченко есть «Волжский пейзаж», нарисованный линейно, без светотени, так, как в XIX веке не рисовал никто.

В эскизе к поэме «Слепая» фактически не видны человеческие фигуры, а изображения превращены в линию и пятна, и первое впечатление — не от сюжета, а от самой живописной материи. И это характерно для эстетического восприятия мира Шевченко — для него на первом месте художественная материя.

Описывая эскиз Брюллова к «Последнему дню Помпеи», он не писал о сюжете — мол, слева направо кто-то бежит, а написал: «Ловко начерченный пером, слегка попятнанный сепией». И все... А о себе в детстве Шевченко однажды написал: «В реке купался кубический мальчик» (он был упитанным ребенком). Я мысленно пошутил: вот и кубизм замаячил.

— «Совок» живуч. У нас по-прежнему многое запрещают или воспринимают извращенно. Так, скажем, до последнего времени запрещалось публиковать автопортрет Шевченко, на котором он изобразил себя обнаженным. Даже в полном собрании сочинений 1964 года, где, казалось бы, должно быть все, этого портрета нет! Вот в академическом издании Пушкина представлена его нецензурная лексика, которую он очень любил использовать, — без точек на месте матов, ведь это же академическое издание, где должно быть все. А тут запрещают, ведь как это: пророк — и вдруг голый? А вещь необыкновенно красивая! Шевченко изобразил себя как странствующего Меркурия. И не так там все откровенно прописано, как, скажем, у Дюрера, который считал, что все, созданное Богом, достойно того, чтобы его рисовать с уважением.

Были у меня споры и с фрейдистами. Однажды ходили по музею, а у Шевченко есть работы, на которых изображены по пояс обнаженные мужчины — в экспедиции. У фрейдистов глаза заблестели: «Ага, понятно, — нетрадиционная ориентация». Я говорю: простите, ведь натурщиц в экспедиции не было, он и так тайно рисовал! Ему же царь запретил рисовать, и он просил своих товарищей позировать, ведь больше всего боялся утратить квалификацию художника. А эта квалификация измерялась в умении рисовать обнаженную натуру. Шевченко говорил: «Десять лет неупражнения могут скрипача-виртуоза превратить в кабашного балалаечника». В академический период он же рисует обнаженных натурщиц — и ничего. Одна немка-натурщица в него влюбилась, называла его «Чевченко», так Шевченко так и подписал рисунок, на котором она была изображена, — «Чевченко». Остроумный был человек.

…Сегодня, на мой взгляд, украинские исследователи не готовы говорить о мировом уровне Шевченко-художника. Хотелось бы, чтобы молодые искусствоведы внесли какой-то свежий ветер в изобразительное шевченковедение. Но в ближайшее время этого, наверное, не будет, и Шевченко как художник и впредь будет оставаться немного нивелированным. И все-таки определенное движение со временем будет происходить. Надеюсь, новое поколение искусствоведов расставит все на свои места.

Кстати, обо всем этом начинали говорить искусствоведы 20-х годов, но ведь их всех расстреляли...